​

«(...) Я твою маму очень любил и ценил! И продолжаю любить! А ценю ещё больше! Она по всем своим качествам человек редчайший! В моей судьбе сыграла роль выдающуюся, хотя сама это, мне кажется, не осознавала и вела себя со мной так, как-будто это она мне обязана! Да, это так! И когда я сейчас об этом думаю, понимаю, что мне повезло встретить в моей жизни Вестника! Да, она была моим Вестником! Когда отчаяние душило меня, я вспоминал о Надежде Юрьевне Юреневой, о её восхищении (да, восхищении!) моей музыкой и продолжал верить в себя и идти своей, такой трудной дорогой. А она ведь была прославленной певицей. Особенно в Ленинграде в 60-70-е годы. Она пела музыку почти всех известных композиторов той эпохи и часто премьеры их сочинений. А я был студентом 3-го курса музучилища. И вот на этом фоне она выделяла, очень выделяла меня. Это невероятный дар судьбы! Ты, наверное, не понимаешь, Наташа, кем была твоя мама! Таких в мире больше нет! Я не знаю(...)».

Из письма Наталье Княжинской-Юреневой, январь 2019,  Belmont.

 

ПРОЛОГ

1970 год. Я был студентом второго курса теоретико-композиторского отдела музучилища при Ленинградской консерватории имени Н. А. Римского-Корсакова. Моим учителем композиции была Галина Ивановна Уствольская. Год был юбилейный: вся страна готовилась отмечать 100-летие со дня рождения В. И. Ленина. Все творческие союзы, театры, филармонии, издательства и другие организации готовились достойно отметить эту дату. Конечно, студенты-композиторы консерватории и училища при нём не могли быть исключением, и Уствольская объявила классу, что мы должны принять участие в конкурсе, посвящённом Ленину. Сказала, что лучше, наверное, с текстом. Предложила порыться в библиотеках, полистать газеты. Меня не увлекло это задание, и я не счёл его серьёзным. К тому же чувствовал, что Уствольской этот директивный бум не по душе. И однажды, когда Галина Ивановна в очередной раз спросила в классе, что пишется к Ленину, наивно спросил: «А вы сами-то пишете?» Таким образом я впервые узнал как Уствольская умеет гневаться. «Мы – не вы! Вы – студент!» - негромко, но очень веско выговорила она. Она, возможно, даже встревожилась, что возникнет мнение, будто Уствольская и её класс сабботируют это важное мероприятие. Я понял это и пристыженный помчался на Фонтанкy, в публичку, искать текст. Я очень старался что-то к ближайшему уроку подходящее найти. Отличиться хотел, чтоб Галина Ивановна не сердилась. Пересмотрел всякие, даже фольклорные тексты. Мне нужно было, чтоб произведение меня увлёкло. Без этого как же браться за сочинение? И вот я нашёл потрясающее стихотворение Ильи Эренбурга. Оно называлось «Пугачья кровь».

На Болоте стоит Москва, терпит:
Приобщиться хочет лютой смерти.
Надо, как в чистый четверг, выстоять.
Уж кричат петухи голосистые.
Жёлтый снег от мочи лошадиной.
Вкруг костров тяжело и дымно.
От церквей идёт тёмный гуд.
Бабы всё ждут и ждут.
Крестился палач, пил водку,
Управился, кончил работу.
Да за волосы как схватит Пугача.Но Пугачья кровь горяча.
Задымился снег под тяжёлой кровью,
Начал парень чихать, сквернословить:
"Уж пойдём, пойдём, твою мать!..
По Пугачьей крови плясать!"

И не только текст я принёс на занятие. У меня уже были небольшие заготовки к этому сочинению. Сказал, что хочу это сделать (замысел определился просто мгновенно!) для сопрано, гобоя, мужского хора и рояля. Уствольская стихотворением восхитилась:

- И как это вы такие тексты находите! Просто хоть сама садись – и пиши!

- Ну и пишите, – великодушно предложил я. 

- Спасибо, Семён! Мы сам с усам, скаламбурила Галина Ивановна.

- Но вы, мне кажется, сами ещё не понимаете, что будете писать. Какие-то кусочки, наброски. Хотя гобой мне ваш нравится. Может быть мужскому голосу больше подойдёт такой текст?

- Нет, сопрано, мне кажется, лучше.

 Галина Ивановна усомнилась, что это «к Ленину», но было видно, что она на меня не сердится.

​

Вскоре я ушёл на военную службу. После двух месяцев учебного пункта попал в Ансамбль Северо-Западного Пограничного Округа. База Ансамбля находилась в Ленинграде, на Васильевском острове. В этом Ансамбле служили срочную службу прекрасные музыканты, студенты музучилищ, выпускники консерватории и аспиранты. (Валерий Майский, замечательный органист и музыковед, брат виолончелиста Миши Майского, служил в этом Ансамбле, но, к сожалению, раньше; мы с ним не пересеклись, но память о нём была жива. Его часто вспоминали: его интеллигентность, доброжелательность и порядочность, его талант). Разумеется, ансамблисты много общались, обменивались интересами, по вечерам иногда слушали музыку с проигрывателя. Похвала Уствольской «найденному» мной стихотворению Ильи Эренбурга, её замечание о способности видеть хорошие тексты имело для меня неожиданные последствия – я стал пробовать себя в поэзии. Именно в армии (ансамбль –тоже армия) во время ночных дежурств, в кухонных нарядах, во время приграничных переездов на открытых грузовиках - иногда под брезентовым тентом - с концертным реквизитом, в голове стали вертеться некие стихообразные строчки. Это пример волшебной педагогики Уствольской. Она умела невидимым касанием пробудить неожиданные творческие импульсы. Не могу обобщать, но со мной было именно так.

Замечательный пианист-виртуоз Валерий Вишневский служил в Ансамбле. До службы он уже успел поработать в Ленконцерте, и однажды я рассказал ему, что вот обдумываю интересное (пока только мне) сочинение, в котором будет сложная партия солистки-сопрано. (Я ещё не сочинил, но предчувствовал, какой она должна стать).

- Пойди к Юреневой, сказал Валера, с чувством затянувшись сигаретой – разговор был в курилке...           

-Ну что ты! Она на меня и не посмотрит, сказал я, удивляясь больше тому, что этот совет совпал с моим тайным хотением. Юренева много пела современных композиторов: и Шостаковича, и Тищенко, и Гаврилина, и Слонимского. Я просто никого другого не знал и не слышал в этом репертуаре и, фактически, уже мысленно сочинял для неё. Это очень важная подробность, которую я осознал позже и которая во многом определила дальнейшее.

            Валера пожал плечами и повторил:    

- Пойди к Юреневой! Она смурная.

- Это как? – удивился я.

- Ну, она странная... Если ей твоя музыка понравится, она споёт.

​

Интересно, что гораздо позже это же подтвердила сама Надежда Юрьевна когда была у нас в гостях: "Удивлялись тому, что я много пою современную музыку. Говорили: «Ты странная, Надя! Зачем тебе это надо?» А мне нравилось петь новое."

​

Вот так. Если исполнитель бескорыстно и самоотверженно трудится над новым, никому ещё не известным произведением, он странен. А, если влюбляется в сочинение автора никому ещё не известного и неавторитетного, то это, вероятно, нужно счесть просто безумием! Вот Шуман написал о неизвестном ещё никому Шопене в 1831 году (им обоим было 20-21 год): «Снимите шляпы, господа! Перед вами гений!» Сам композитор! И другого композитора прославляет! Чистейшее безумие! И Николай Андреич Римский-Корсаков! Редактирует оперу Мусоргского, благодаря чему это произведение становится известно всему миру! Расходует свой талант, время и силы на творчество другого композитора! Странность, странность необъяснимая! Нет, просто сумасшествие! Кстати, и Валерий Вишневский был способен на странности. Однажды в поездке на гастроли куда-то на Север наш поезд застрял из-за неполадок. Припасы у нас заканчивались, и Валера разделил со мной последний(!) пирожок, в чём никогда не раскаивался и о чём никогда не вспоминал. А сколь долго ещё нужно было нам добираться до пункта назначения, никто толком не знал. Да, бывают всё-таки странные люди на этом свете. Не часто, но встречаются. Чудаки! 

 

ВСТРЕЧА И ЗНАКОМСТВО

​

            Прошло два года. Я отслужил, и вернулся в училище доучиваться. И я сочинил «Пугачью кровь». Текст Эренбурга я несколько сократил, кое-где поменял строки местами и заменил некоторые слова. Например, строку «Надо, как в чистый четверг, выстоять» я поместил после строки«Бабы всё ждут и ждут», заменив союз «и» на «да» - «Бабы всё ждут да ждут». Мне казалось, что в пении мой вариант удобнее и лучше расслышивается. Эти перестановки и сокращения мне нужны были для более отчётливой формы музыкального произведения. Прослушав, можно понять, что я имею ввиду.

И вот яу порога моей мечты. У порога класса Надежды Юрьевны Юреневой. Выдающаяся певица преподавала камерный ансамбль, и я придумал легенду: сочинил нечто, и нет ли у неё студентки, которая смогла бы это спеть?

Я заглянул. Она сидела за роялем. Смотрела, может быть, какие-то ноты. В классе никого больше не было. Увидев меня, встала. Подошла. Я впервые видел её так близко. Она была выше среднего роста. Была красива. Волосы убраны в пучок. Держалась просто и приветливо, но я чувствовал дистанцию, и робел. Это был 1972 год. Значит ей в ту пору ещё не было и сорока.

- Я сочинил балладу для сопрано, гобоя, рояля и мужского хора, выдохнул я... 

- Кто вы? Представьтесь, пожалуйста.

- Я Семён Бокман. Студент композиторского отделения... 

- У нас? Здесь?

-  Нет, я студент третьего курса муз. училища. Учусь у Галины Уствольской...

- А, у Гали? Знаю. Только, если у вас там ниже «до» первой октавы, я петь не буду!  Я не могу всё время петь за меццо-сопрано. Я себе уже голос испортила этим!

- Кажется, ниже «до» ничего нет, говорю, ошеломлённый такой многообещающей тирадой. 

- Ноты у вас с собой? Показать сможете? 

- Постараюсь. Только я пою не очень.     

- Ничего, я пойму.

Я закончил.

- Я вас поздравляю! Конечно, кроме меня вам это никто не споёт! Когда вам это нужно? 

(Обалдеть!!)

- Вообще-то мне это нужно к зимнему зачёту в январе...

- Вам нужна запись? Хорошо. Договаривайтесь с Гамартели! (Начальник студии звукозаписи). И партию мне занесите, пожалуйста. Только, умоляю, пишите покрупнее, пожалуйста! Я себе совсем зрение испортила – так мелко пишут... 

- Я для вас всю партитуру напишу, Надежда Юрьевна! Только я не могу договариваться. Я ведь не учусь в консерватории.  

- Хорошо. Я сама договорюсь. Запишите мой телефон. Позвоните мне дня через два. 

- А как с остальными исполнителями быть?

- Ну это вы сами как-нибудь, сказала несколько прохладным тоном.

(Ну да, конечно! Кто же откажется петь со звездой?)

Я, совершенно обезумевший от счастья, помчался в училище поделиться сенсацией с Уствольской. Это был как-раз день наших занятий. Я настиг её в столовой. Уствольская удивилась чрезвычайно, но почему-то не обрадовалась. Почему? Для меня это тайна.  

- Ну, Семён! Ну, Семён, пристально вглядываясь в меня сказала она.

- Вы считаете, что мне не нужно было к Юреневой идти?

- Ну почему же?.. Ну, Семён! Ну, Семён... Вы ей сказали, что вы мой студент? – продолжая пристально в меня вглядываться, задумчиво проговорила Уствольская. 

- Да, Галина Ивановна.  Я с этого начал. Я сказал, что я студент Уствольской.

- Ну, тогда понятно. Она согласилась, потому что вы мой студент, как-будто с облегчением промолвила мой учитель!

Позже, когда я уже сделал запись, и мы прослушали её в училищной студии, Галина Ивановна сказала: «Отличное исполнение. Меня бы так исполняли как вас!» И мы поехали к ней домой с ещё одним студентом пить шампанское почти на её деньги  купленное - моих не хватило.

 

ЗАПИСЬ

​

Я стал собирать исполнителей. Конечно, возможность участвовать в одном ансамбле с Юреневой значительно упрощала мою задачу.                                                                                          

С Женей Лумельским я встретился в коридоре училища. Он был хороший пианист, любил играть новую музыку, охотно помогал студентам-композиторам, и у него это неплохо получалось. Я был наэлектризован удачей.

- Жень, хочешь с Юреневой поиграть?

- А ты, что, можешь организовать? – спросил насмешливо.   

- Могу! Она мою музыку будет петь!

- Серьёзно?!

- Абсолютно! Так ты согласен? Могу я на тебя расчитывать?

- Ну когда я отказывался? А когда надо?

- Ещё не знаю. Буду ей звонить. 

- Ну ты даёшь! Это надо перекурить!

- Некогда! Мне ещё хор и гобой нужно найти!

- Партию не забудь принести! – кричит вдогонку.

​

            Владимир Александрович Маркин был молодым педагогом хорового дирижирования в нашем училище и руководителем смешанного хора отделения. О нём было известно, что он талантлив.

​

- Так-таки Юренева? – недоверчиво улыбнулся.

- Да!  И партия хора несложная, совсем несложная, говорю волнуясь.

- Ну покажите. 

Я стал показывать, пытаясь изобразить всё, но получалось не очень ловко.

- Извините, пожалуйста, Владимир Александрович. Не очень хорошо играю.

- Композитор должен уметь показывать свои произведения,  улыбаясь сказал Маркин.

- Да, партия несложная. Но у нас сейчас в хоре очень мало мужчин. Если найдёте ещё человека четыре-пять, можно будет попробовать.

Я позвал в этот хор ребят нашего курса ТКО. Курс был дружный. Сотрудничать с Юреневой было заманчиво, и хор был собран.

Витю Хусу я отловил в коридоре консерватории.  И с гобоем. Но предварительно в общежитии мы с ним договорились – мне его представили как очень незаурядного гобоиста. Он был студентом второго курса тогда. (Впоследствии Витя стал работать в Мариинке первым гобоистом оркестра). Вероятно, к нашей встрече он немного партию просмотрел, и сейчас должен был дать мне ответ. Серьёзный плотный очкарик, он разложил ноты на подоконнике и тихонько пропискивал музыку. 

- У вас тут скачки, сказал приглушённо.

- Я знаю, что это трудно. Поэтому именно к вам мне и порекомендовали обратиться. Сказали, что вы можете сыграть всё!

Мимо проходил студент. Витя остановил его, и сказал, ткнув пальцем в ноты: «Ты такое видел?» Студент понимающе кивнул, и продолжил путь туда, куда ему требовалось.

Я не помню достоверно, во сколько дней я уложился поисками, но, вероятно, всё-таки искал не долго, потому что, когда пришло время звонить Надежде Юрьевне, у меня уже были собраны все исполнители. Иначе я не мог бы с ней договариваться. Звоню. Поздоровался. Назвал себя. Отвечает чистый тембристый голос Юреневой: "Запись назначена на среду." И называет время. Неудобно всё – и день, и время!

​

- Ой, только не в среду! - вырвалось у меня. - В среду у меня Военное дело! (Кто учился в средних и высших учебных заведениях в те годы, помнит, что это значит. За непосещение даже одного занятия по этому предмету могли запросто лишить стипендии.)            

- Молодой человек! – неожиданно гневно говорит Юренева, - я лично договорилась о записи для вас! Это не так просто! Там всё по минутам расписано!                                          

- Хорошо, говорю, смущаясь, давайте в среду (сам с ужасом думаю: как я участников хора буду убеждать? Ведь часть из них со мной в одной группе учится. Им тоже нельзя пропускать эту важную дисциплину). И вдруг совершенно неожиданно спокойным, но остаточно сердитым тоном Надежда Юрьевна говорит:                                           

- Какой день вам удобен?  

- Ну вы же сказали: в среду, говорю я, – давайте в среду.

- Какой день удобен вам?! – повторно спрашивает.                                                                                                

- Четверг.                                                                                                                                                                                          

- Хорошо, я постараюсь перенести на четверг, уже совсем спокойно говорит прославленная певица.

- Перезвоните мне опять через два дня.

​

Вот ещё, какая подробность интересна, которой я раньше не придавал значения, не понимая её значимости. Оперативность, с которой Надежда Юрьевна готовилась к записи, которую сама же и организовывала в недальние сроки. Не более двух недель прошло со дня нашей первой встречи в её классе до записи этого сложнейшего опуса, исполнение которого до настоящего времени никто так и не смог повторить. Это высочайший профессионализм– выучить в кратчайший срок сложную вещь. И,конечно, очень большая увлечённость материалом. Ведь и ансамбль в этой вещи непростой. Я не очень отчётливо помню репетиции Юреневой с гобоем и фортепиано до записи. Они, несомненно, были. Но мне запомнился небольшой эпизод после одной из такой встреч.     

- Сеня, вдруг сказала Юренева – пожалуйста не говорите П, что я вас пою. Он просил меня спеть его сочинение, но я отказалась. Мне не нравится его музыка.                                                         

- Надежда Юрьевна, как же я могу говорить о вас с П? Ведь он педагог консерватории. А я учусь в училище. И мы даже не знакомы.

Полным составом мы репетировали непосредственно в студии перед записью.

И вот запись. Хористам партии были розданы заранее, но врядли это репетировалось, и хор практически пел с листа. Были курьёзы.Надежда Юрьевна смущена текстом: "Уж пойдём, пойдём, твою мать!.. По Пугачьей крови плясать!" (У меня: По Пугачьей-то крови плясать!)

- Как же я произнесу такой текст? Мужчины, научите! 

- Просто скажите, советует Маркин.

            Во время репетиции он, когда Надежда Юрьевна пропевала это место, скороговоркой наставлял: «Покороче, покороче, пожалуйста». После непродолжительной репетиции стали записывать. Юренева эмоционально поёт: "Уж пойдём, пойдём...» Владимир Александрович Маркин одобрительно кивает. Сделали два варианта записи. Решили сохранить второй вариант. Витя Хусу огорчён – гобой в первом звучал лучше.

​

ДАЛЬШЕ.

​

Надежда Юренева сделала для меня запись, просто запись моего сочинения. Она не могла это исполнить ни в каком концерте (хотя пыталась) – я не был членом Союза Композиторов, и не имел права быть исполненным(?!) Она ничего на этом не заработала и никаких других поощрений не получила, кроме моей безграничной благодарности, любви и благоговения перед её талантом, благородством и добротой. Она волновалась во время этой записи и очень хотела, чтоб я остался её пением доволен. Она спрашивала, всё ли так, как должно быть. Если были небольшие замечания (скорее, пожелания), она очень старалась всё сделать так, как я просил. Каких-либо капризов или высокомерия, даже малейшего, звезды я не чувствовал и был таким отношением ко мне просто сражён! Основатель и Президент конкурса вокалистов «Янтарный соловей» в Калининграде, очень одарённый бас-баритон, народный артист России Валерий Алиев так высказался об этой записи: «(...)Исполнение "Пугачьей крови" идеальное, очень напоминает пение Долухановой. Сейчас таких тонких певиц, увы, нет. Но произведение сложнейшее!!»

Мне невозможно не возразить уважаемому мной очень талантливому певцу. Сомневаюсь, чтобы прославленная певица Зара Долуханова решилась исполнить подобное сочинение, да ещё и никому не известного студента. Надежда Юренева была первой исполнительницей «Русской тетради» Валерия Гаврилина. (1965). Но грамзапись этого произведения Валерий Александрович сделал именно с Зарой Александровной. Юренева с пониманием к этому отнеслась. Она говорила мне, что, конечно, с именем Зары Александровны Гаврилин становился более успешным. Зара Долуханова, в свою очередь, ничем не рисковала, исполняя это сочинение, которое уже было «опробовано». Юренева и Карандашова возили его в Париж. Гаврилин получил за него Государственную премию имени Глинки (1967, вероятно, с пения именно Юреневой). Да и учить произведение, имея пример исполнения, всё-таки проще. Кстати, не отсюда ли «сакраментальное» высказывание Юреневой при нашей первой встрече, что она «не может больше петь за меццо-сопрано»? «Русская тетрадь» написана как-раз для меццо-сопрано – голоса Долухановой. Юренева вспоминала, что Гаврилин приносил ей и «Немецкую тетрадь» на стихи Г. Гейне (H. Heine). Внимательно просмотрев это сочинение, она направила его к баритонам.

Я стал ходить на концерты Надежды Юрьевны. Я помню «Зимний путь» Шуберта в Малом зале филармонии в её исполнении, например. Когда мы с женой перебрались по распределению в Калининград, связь не прервалась. Переписывались и перезванивались. Юренева несколько раз приезжала туда на гастроли вместе с Марией Всеволодовной Карандашовой.Это были удивительные концерты. Карандашова умела быть настолько деликатной и неглавной, что её исполнение в ансамбле становилось очень значимым. При этом, она была невероятно творческим человеком и, если влюблялась в сочинение, могла, находить новые, особенные, иногда неожиданные,способы его исполнения, и переубедить её бывало абсолютно невозможно. У меня есть мой личный опыт, и я расскажу об этом дальше.

В один из их приездов на гастроли мы, созвонившись с Надеждой Юрьевной, договорились вместе пообедать в ресторане гостинницы «Калининград». Наверное, это был 1979 год, поскольку во время обеда Надежда Юрьевна и Мария Всеволодовна говорили о новом тогда явлении – оркестре Владимира Спивакова «Виртуозы Москвы» и как самоотверженно они, солисты высочайшего класса, репетируют ночами в консерватории. Я предложил заказать алкоголь. Мария Всеволодовна очень спокойно, но твёрдо своим тихим, несколько сипловатым голосом курильщицы это отвергла. Вечером концерт, и у неё будут дрожать руки.  

- Но вы, мужчина, конечно, выпьете? – весело предложила Юренева                                                                                                                                                                                       

- Один?

- Ну и что же? Вам же ни петь, ни играть не надо? –сказала Надежда Юрьевна, и немедленно заказала сто граммов водки. Платить мне тоже на дали.

- Ну хотя бы за себя, взмолился я. У меня из кармана выпала «десятка».               

- Уберите вы свою десятку!- потребовала Юренева, думая, что я таким хитрым способом пытаюсь всучить им деньги.

Такие эскапады щедрости у неё бывали и позже. Находясь в Калининграде, теперь уже, как член жюри конкурса «Янтарный соловей», Надежда Юрьевна, прогуливалась по магазинам в сопровождении моей жены Оли. Она, возвращаясь в Москву, хотела что-нибудь специальное калининградское раздобыть, чтоб привезти домой. Зашли в магазин «Дары моря». Надежде Юрьевне глянулся балык, и Оля кинулась платить, желая сделать ей этим небольшой подарок. Но не тут-то было!Юренева оказала такое мощное сопротивление, что, во избежание серьёзного конфликта, Оле пришлось отказаться от своего, такого нормального, такого искреннего и естественного стремления. Более того, Юренева купила ещё один кусок балыка и, решительно вручив его Ольге, сказала своим беззаботно-весёлым тоном: «Сеничке!» Возражать было немыслимо.

В сентябре 1992 года Надежда Юренева была членом жюри конкурса камерного пения «Янтарный соловей» в Калининграде. Он проходил тогда впервые. (Ещё два раза во время её конкурсной работы мы встречались – в 1994 и в 1996 гг). 92-й памятен для меня тем, что Надежда Юрьевна побывала у нас в гостях. Во время обеда она рассказывала занимательные байки, курьёзности артистической жизни. Я перескажу некоторые.

Юренева была первым исполнителем монооперы Пуленка «Человеческий голос» в Советском Союзе. Дирижировал Геннадий Рождественский. Юренева замещала на этой премьере прославленную Галину Вишневскую. Нужно было серьёзно соответствовать заявленному в программе оригиналу (замена произошла почти перед самым концертом, и администрация не успела сделать анонс о замене солистки). Поэтому, конечно, волнение, переживания и нервозность некоторая присутствовали. Как рассказывала Надежда Юрьевна, главной трудностью для неё поначалу были своевременные и точные вступления. В одном таком месте ориентиром ей служила партия гобоя. Певица безошибочно находила нужный тон, вслушиваясь в эту партию. Однажды на репетиции гобоист пропустил своё вступление, и Юренева не могла петь без подсказки инструмента. «Что случилось?», строго спросил Рождественский, остановив репетицию. «Извините, Геннадий Николаевич»,  смутилась Юренева – гобой не вступил...» Она хотела объяснить дирижёру, почему ей так важна была партия гобоя и своевременное его вступление, но восхищённый Рождественский воскликнул, обращаясь к оркестру: «Певица услышала! Вот как нужно знать партитуру!» Оркестр аплодировал.

Прославленная пианистка Надежда Иосифовна Голубовская, уезжая на гастроли, вошла в купе, в котором уже находился пассажир. Она резко выключила радио, которое невнятно горланило какую-то «попсу». «Впервые вижу человека, который бы так ненавидел музыку!» - удивился пассажир.

Рассказывала, что пианистка Мария Юдина перед выступлением тщательно протирала клавиши рояля одеколоном.

_____

26 февраля 1993 года в концертном зале школы им. Р. М. Глиэра в Калининграде у меня состоялся авторский концерт. Главным произведением концерта была «Светская месса» на тексты Николая Рериха. Исполнителями мессы были: Лауреат конкурса «Янтарный соловей» Елена Либерова, сопрано и Марина Бэр, фортепиано. Лена была ученицей Юреневой. Марина – концертмейстером в её классе. Поэтому разучивание этого произведения происходило под серьёзной опёкой педагога Юреневой.

 

ЕЩЁ О СТРАННОСТЯХ

​

            Надежда Юрьевна позвонила и сказала, что задумала исполнить цикл русских романсов. Это было в начале 80-х. Она хотела, чтоб в этом коцерте прозвучал также романс современного автора и предложила мне обдумать эту идею: романс на стихи русского поэта. Я выбрал Лермонтова. У меня получился небольшой цикл из двух романсов: «Графиня Эмилия» и «Они любили друг друга». Я и отправил его Надежде Юрьевне. Музыка Юреневой понравилась, но она всё никак не осуществляла своё намеренье спеть концерт из русских романсов. Мою музыку обдумывала и, вероятно, даже потихоньку разучивала. Когда я оказался в Москве, спросила, почему я решил объединить в цикл такие два разных, даже противоположных по смыслу стихотворения: пустенькая, хотя и с блеском написанная эпиграммка графине Эмилии Мусиной-Пушкиной («Графиня Эмилия белее, чем лилия. Стройней её талии на свете не встретится. И небо Италии в глазах её светится. Но сердце Эмилии подобно Бастилии») и глубокое, драматичное даже, стихотворение, вольный перевод из Гейне - «Они любили друг друга так долго и нежно. С тоской глубокой и с грустью безумно-мятежной...» Я объяснил, что во втором стихотворении есть такие строки: «Но, как враги избегали признанья и встречи. И были пусты и хладны их краткие речи». И эта эпиграммка – это как-будто подслушанные мной «пусты и хладны их краткие речи». Надежда Юрьевна пришла в восторг! Она невероятно умела увлекаться. Сказала, что непременно это споёт. Но так и не собралась. А вскоре и вовсе прекратила выступать. А я впервые смог исполнить этот циклик уже в Америке. Спела певица, не говорящая по-русски. Очень старательно учила она текст. Запись эта есть в интернете.

В 1979 году, зимой я приехал в Москву по своим делам. Я должен был остановиться у родственников. Прилетев, сразу же помчался в Гнесинку, где тогда работала Юренева, с ней повидаться. (Я впоследствии, когда бывал в Москве, всегда таким образом отмечался). Надежда Юрьевна спросила заинтересованно, есть ли мне где быть в Москве. Я ответил, что остановлюсь у дяди. Вот сейчас буду ему звонить.

   -Какие-то тёти-дяди. Оставайтесь у нас! Я сейчас маме позвоню. Не уходите. Я объясню вам, как к нам доехать. Я как-то возражал. Но убедительность Надежды Юрьевны была столь велика, она была так искренна, так сердечна, что я сдался. В холле Института была билетная касса. В ней можно было приобрести билеты на концерты в консерваторию и в другие залы. Юренева, склонившись над окошечком, поинтересовалась. Приезжал оркестр Берлинской филармонии с Четвёртой Брукнера.Она купила себе билет.                         

 - Ой, я тоже хочу, воскликнул я.

Разумеется, у меня и в мыслях не было просить Юреневу купить мне билет. У меня было честное намеренье приобрести билет самому. Но я не был уверен, что мне, постороннему человеку в Институте, билет продадут и, что, возможно, мне понадобится протекция Юреневой. Я не подумал о последствиях. А они были. Надежда Юрьевна отреагировала мгновенно.                                                                                                                                                        

- Да, конечно. Как это я сразу не сообразила? Небольшая пауза...                                                        

- Но вы же, наверное, захотите кого-нибудь пригласить? И, обращаясь к кассиру: «Ещё два билета, пожалуйста!»                        

- Зачем, Надежда Юрьевна? 

- Неужели вам некого в Москве позвать на концерт? – расчитываясь и обернувшись ко мне, спрашивает она. Вопрос прозвучал, как упрёк.

Билеты были недешёвые – пять рублей за каждый – по тем временам не пустяк. И вы,читающие это, уже догадались, что противоречить Юреневой было невозможно, и обелеченный, поехал я на Алтуфьевское шоссе. По дороге, в подземном переходе, купил цветочки – три гвоздики для Марьи Ивановны, мамы Надежды Юрьевны. Приехал. Мария Ивановна впустила меня. Увидев цветы, заворчала сердито: «Это что такое? Это вас Надя научила? Безобразие какое! Зачем вы деньги тратите?» (Мне кажется, что она даже как-то покрепче сказала: «деньгами швыряетесь»). В кухне меня ждал обед.

Я не помню подробностей моего пребывания. Помню только, что Надежда Юрьевна уступила мне свою комнату, и я не сразу это понял. Просто мне сказали, что это моя комната. Подробности быта тоже не осели в моей памяти. Надежда Юрьевна пекла пирожки. Помню красивый красный торшер. Это то, что вспомнилось. Очень милым, сердечным человеком была Марья Ивановна. Помню, она иронизировала над собой: «Ой, я как в зеркало на себя посмотрю, мне так прр-ротиво-но делается, так прр-ротиво-но! Ну чисто баба Яга! Чисто баба Яга!»

А на концерт Берлинского оркестра я позвал давнишнюю приятельницу, которой позвонил – куда-то ведь нужно было деть второй билет. И впоследствии очень об этом пожалел. Жалел, что не оказался рядом с Надеждой Юрьевной в этот вечер. После концерта я «сдал» свою даму на руки супруга, за ней приехавшего и вернулся к моим радушным хозяевам. Меня ждали. Надежда Юрьевна встретила меня вопросом:

- Сеня! Вы были на концерте?                                                                                                         

- Конечно, Надежда Юрьевна. Я был с приятельницей.                                                            

- Как же это мы вас пропустили? Мы стояли с Адиком Шнитке на выходе из консерватории. Я ему о вас рассказывала, и он захотел с вами познакомиться.

«Ну вот, очередная новелла из серии “Мои встречи с Направником и почему они не состоялись», подумалось.

Мне пора было уезжать. Время было предновогоднее. Я хотел привезти домой шампанское и кое-что из продуктов. Провинция, коей был в ту пору Калининград, снабжалась избирательно и трудно было предугадать, каких продуктов не будет в магазинах: точнее – какие будут! Москва тоже снабжалась неравномерно. В центре выбор продовольствия был получше, и москвичи, жившие на окраинах, но работавшие в центре, покупали продукты в центральных магазинах и везли их к себе в свои окраинные квартиры. Я так подробно это расписываю, потому что Алтуфьевское шоссе – это как-раз окраина и я, делая свои покупки (кстати, рядом с домом), решил, что я и для Юреневых кое-что прикуплю, если попадётся. Я купил две бутылки шампанского и много сосисок – хотел разделить сосиски и оставить бутылку шампанского в подарок. Когда я вошёл в квартиру со своими трофеями, Мария Ивановна радостно воскликнула: «Надя! Ты погляди! Он сосисок накупил! И шампанское! Вот молодец!» Я сказал: «Это и на вашу долю! Я поэтому и взял две бутылки. А сосиски сейчас разделим. И поднялся такой гам! А это уже был день отлёта. Бутылка шампанского выставлялась и снова оказывалась в моей сумке. И повторилось это не один раз. Я пытался объяснить, что это единственный для меня способ их поблагодарить за гостеприимство. Но убедить не смог.Мои доводы не принимались.

ПРЕМЬЕРА.

            1983 год. Совершенно не помню, звонком ли, письмом ли получил я извещение от Надежды Юрьевны, что 3 октября она намерена исполнить «Пугачью кровь» в Большом зале Института им. Гнесиных. С Карандашовой! Ур-р-а-а-! Ведёт переговоры с хормейстером Института, но, на всякий случай, просит сделать версию без хора(?) Я несколько приуныл. Как исполнять без хора? Совсем убрать не получится – сочинение просто распадётся. Пришлось передать партию хора роялю в несколько причудливом изложении. Я это сделал, а потом ужасался тому, что получилось. Слава Богу, Юренева сумела с хормейстером договориться и переделка не потребовалась. Талантливый гобоист, студент Института тоже был озадачен. (Я очень сожалею, что не запомнил его имени. Это был прекрасный музыкант!)

            Поехали в Москву всей семьёй. Остановились в  Новогиреево у родственников. Надежда Юрьевна сообщила мне по телефону, что будет одна репетиция «у Мурочки дома» (Мурочкой или Мурой называли Марию Всеволодовну Карандашову близкие ей люди), а вторая, общая - перед концертом. Мне запомнилась репетиция у Марии Всеволодовны инцидентом, который там произошёл. Помните, читатели, я написал какой творческой могла быть Карандашова в работе над произведением? Во время репетиции я был в недоумении от того, как Мария Всеволодовна играет свою партию. Я представлял себе это иначе, о чём и сказал. Снова стали петь-играть. Изменений я не услышал. Я попытался объяснить, что я хочу, но Карандашова, как-будто совсем меня не слышала. Я думал, что Мария Всеволодовна не понимает, что здесь нужно сделать, и нервничал.                                  

 - Можно я вам сыграю?                                                                                                                 

 Я увидел ужас в глазах Юреневой, но меня понесло, и остановиться я уже не мог.                                                                                          

- Ну поиграйте, Сеня, поиграйте, снисходительно сказала Карандашова своим чуть прокуреным тихим ровным голосом.

Я сыграл. Мария Всеволодовна меня выслушала. И... снова продолжила играть так же. Тут до меня дошло: это её слышанье! Это её творческое открытие, может быть? И, если я буду настаивать на своём, добром это не кончится. Мария Всеволодовна проигрывала и за гобой, и за хор. Вообщем всё было хорошо за исключением этого странного, как мне казалось, каприза Карандашовой. После репетиции мы с Юреневой поехали в одном автобусе – мне было с ней по пути. Вот в дороге она меня и распросила про Лермонтовские романсы – путь был неблизкий. Потом она очень деликатно, очень исподволь мне сказала: "Вы знаете, Сеня! По-моему, Мурочке действительно очень нравится ваша музыка. Когда мы Тищенко репетировали, и он ей замечание сделал, она ему очень резко сказала: «Вы в этом ничего не понимаете! Вы написали, а теперь наше дело!»"

Таким образом, очень деликатно, Юренева высказала мне порицание. Карандашова ведь запросто могла отказаться играть! И это была бы катастрофа. Но сейчас вот что вспомнилось! Мария Всеволодовна участвовала в премьере «Октета» Галины Уствольской (в 70-м или 71-м году) в Малом зале консерватории. «Октет» произвёл ошеломляющее впечатление на слушателей. Шостакович, присутствовавший на этом концерте, после исполнения «Октета» покинул зал, так-как не мог слушать второе его отделение. Но дело-то в том, что Галина Уствольская игрой Марии Всеволодовны в «Октете»довольна не была. Не помню, о чём мы разговаривали с Уствольской, и как мы вышли на Карандашову в нашей беседе, но я восхищался Карандашовой и тем, какой она прекрасный музыкант! Уствольская возразила: «Ну не такой уж и прекрасный!», чем меня страшно удивила и заинтриговала. А распрашивать я не решился. Сказано это могло быть только в связи с «Октетом». Иной музыки Уствольской Карандашова не играла. Я отнёс эту реплику на счёт её всегдашней придирчивости. Но нужно знать, что Галина Ивановна Уствольская была абсолютно нетерпима к «интерпретациям» и «трактовкам» своих произведений. Однажды её спросили, бывало ли так, чтоб она могла услышать нечто новое в исполнении своей музыки. Она ответила, что, зная её музыку и её отношение к интерепретации её, вопрос совершенно бессмысленный. И в этой связи у меня возникает предположение, что Карандашова всё-таки пыталась оспаривать Уствольскую, и что-то играла по-своему. Вот такие иногда бывают неожиданные «открытия».Что касается концерта, то там всё прозвучало очень ярко. Мне очень, преочень жаль, что это исполнение не было записано! Это был несомненный успех у всех: и мой - автора, и у исполнителей. Мария Всеволодовна действительно открыла нечто, новые неожиданные тембры. Например, мне услышались литавры и там-там.   И манера исполнения была вроде бы свободной, но, вместе с тем, абсолютно ансамблевой. Всё совпадало.

В этом концерте, помимо моей музыки, были исполнены Романсы Прокофьева на стихи Ахматовой, была премьера Романсов Микаэла Таривердиева на стихи Цветаевой и Песни Брамса. Меня сердечно поздравил Микаэл Леонович. Склонившись надо мной,  он тряс мою руку, после чего жена Ольга в восхищении заметила: «У вас одинаковые костюмы! Как забавно! Как здорово!». «Ну и что в этом такого особенного?» «Ну значит мы ещё таки ничего живём!» И мы расхохотались. Юренева звала в гости. Говорила: «Я пою, и лихрадочно думаю, что у меня такого есть в холодильнике... Поедемте, а? Что-нибудь обязательно найдём!» Приглашение пришлось отклонить. Мы остановились в Новогиреево. Это окраина противоположная Алтуфьевскому. Возвращаться пришлось бы через всю Москву и, вероятно, очень поздно. Мы не решились так злоупотреблять гостеприимством наших родственников.

 

Старые песни, как старые раны
болят и ноют - эпоха ранит.
Их не поют, а напевают,
как-будто время поминают.
Их вспоминают, когда придётся:

ушло их время и не вернётся.

 

ЗАГРАНИЦА НАМ ПОМОЖЕТ?

​

                Надежда Юрьевна обратилась ко мне с просьбой. Было это, когда я с семьёй уже находился в США и мы продолжали обмениваться письмами и телефонными звонками. Она попросила раздобыть для неё песни Гершвина. Я был рад, что хоть что-то хорошее могу для неё сделать и вскоре Песни были ей отосланы, о чём и сообщил я в телефонном разговоре.

- И что, просто пошли в магазин и купили?                                                                                             

- Нет, на полках их не было. Я оставил заказ, и через пару дней получил.         

- Фантастика! – восхищалась Юренева.        

- А помните Светланов организовал исполнение "Симфонии тысячи участников" Малера? Было интервью с ним на телевидении. Такое было одиозное событие! Так это преподносилось! Как совершенно невозможная сенсация!

- Прекрасно помню!

- Так вот, мы только начали жить в Сан-Франциско (1998 год). В местной газете объявление. Университет Беркли собирает хоры для исполнения Восьмой симфонии, «Тысячи участников» Малера. Желающие участвовать в исполнении, могут явиться для прослушивания туда-то и туда-то. И всё это так буднично, без шумихи. А в обычной католической церкви «Времена года» Гайдна...                      

- Очень интересно!

- Был на концерте композиторского факультета музыкального отдела Университета.                                                                                                                      

- Были талантливые ребята?                                                                                                                 

- Были, как везде, разные. Но не в этом дело! Руководитель факультета пригласил для участия в концерте небольшой ансамбль весьма необычного состава, для которого студенты должны были сочинить музыку. Состав: флейта, арфа и сопрано (голос). И студенты обеспечили этому, такому необычному ансамблю репертуар! Ансамблистки, женщины не очень молодые, делали всё, что нужно было по замыслам композиторов: и топали, и хлопали, и покрикивали, помимо использования инструментов по их прямому назначению.                                                           

- Замечательно!

- А в Университетах и в колледжах студенты пишут своим педагогам характеристики анонимно. И на основании этих характеристик руководство решает продлевать или не продлевать с этим преподавателем контракт. Педагоги поэтому лебезят перед студентами. Плохие отметки боятся ставить...                                          

- А я думаю, что, если б у нас такую систему ввели, хорошие педагоги не пострадали бы...

- Надежда Юрьевна! Сейчас разучиваю с хорошей, вообщем-то, певицей одну мою вещь. Удивляюсь, почему интервалы не умеют петь. Музыка ведь состоит из интервалов! Вот это проблема в работе с певцами! Сольфеджио.                                  

- Сеня! Никто интервальному пению не учит! Откуда вы это взяли?                          

- Ну как вы с интонационными трудностями справлялись?                                          

- Просто пела. Играла на рояле и пыталась воспроизвести. И все так- уверяю вас! У кого-то это лучше получается, у кого-то хуже...

Так мы общались с Надеждой Юрьевной. Ей были интересны подробности американской жизни, её особенности, подробности нашего быта. Она рассказывала мне о работе, о внучке.

Работая над книгой об Уствольской и дойдя в моём повествовании до счастливого эпизода исполнения Юреневой «Пугачьей крови», я решил поинтересоваться, действительно ли решающим фактором было для неё тогда, что я ученик Уствольской? Юренева ответила: "Я к Гале очень хорошо отношусь. Она прекрасный композитор. Но вас я спела, потому что мне понравилась ваша музыка".

​

Когда я работал над этой книгой, многое прослушал и прочёл. Книга Исаака Гликмана «Письма к другу» - его переписка с Дмитрием Шостаковичем, конечно, не могла не привлечь моего внимания. Есть в этой книге и о Юреневой.

Из письма Гликману от 29 ноября 1967 года, Москва:

(...) Несколько раз по радио мне приходилось слышать певицу Юреневу. Слушал я её также и в камерных концертах. Очень она мне понравилась. Я послал ей ноты блоковских романсов с челобитной, в которой прошу её эти романсы исполнить.

​

Примечание Гликмана: «Блоковские романсы Надежда Юренева штудировала несколько месяцев и исполнила их в присутствии Шостаковича 17 апреля 1968 года в Малом зале Ленинградской филармонии».

Я был на этой премьере. Я был студентом первого курса музучилища тогда. Вероятно, впервые тогда услышал имя Надежды Юреневой и её голос. Теперь, имея опыт разучивания Юреневой моей музыки, я очень сомневаюсь, что Надежде Юрьевне понадобилось «несколько месяцев» для разучивания Блоковского цикла. Тем более, к премьере музыки Шостаковича. Но, конечно, тщательность не исключается. Особенно, участвуя в таком выдающемся событии. Есть также примечание Гликмана по поводу этой премьеры к письму от 12 мая1968, уже после неё: «17 апреля он (Шостакович – С. Б.) присутствовал в Малом зале филармонии на концерте Надежды Юреневой, хорошо (подчёркнуто мной – С. Б.) исполнившей романсы на слова Блока».

 

Всё-таки Гликман написал: «хорошо исполнившей!» Браво, Исаак Давыдович!

Интересно отметить также, что попасть на премьеру только что написанного сочинения Д. Д. Шостаковича - прославленного, известного всему миру, композитора, живого классика, было нетрудно в те годы. Я был также на премьере его Четырнадцатой симфонии в сентябре 1969, Тринадцатого квартета в декабре 1970. Просто шёл в кассу и покупал билет. Д. Шостакович присутствовал на всех этих премьерах. На Симфонию, правда, был аншлаг. Её очень серьёзно рекламировали. Тем не менее, это было доступно даже мне, студенту. Для сравнения. Игорь Стравинский приезжал в Советский Союз в 1962 году. Он дирижировал своими сочинениями. Ему помогал Роберт Крафт. Все исполнявшиеся в Ленинграде и в Москве сочинения были давно написанные. Не было ни единой премьеры. И на его концерты ломились! Воистину, «нет пророка в своём отечестве».

Далее Шостакович опять пишет в связи с Юреневой в своём письме от 29 ноября 1967 года:

​

"Меня волнует, кто будут её партнёры. Если за скрипачей можно быть абсолютно спокойным (например М. Вайман или Б. Гутников), то за виолончелиста я беспокоюсь. Есть в Ленинграде выдающийся виолончелист, вроде Ростроповича? Ты вращаешься в музыкальных кругах. Посоветуй. Но, конечно, сперва надо получить согласие Н. Юреневой и уж тогда сколачивать ансамбль. Юренева пленяет меня своей музыкальностью, красивым голосом и почти безупречной дикцией (...)"       

Кроме Юреневой в концерте принимали участие: М. В. Карандашова (ф-пно), Б. Гутников (скрипка) и (кажется) А. Никитин.

Из письма Гликману от 8 декабря 1967 года, Москва.

Дорогой Исаак Давыдович!

Спасибо за письмо. Мне показалось, что ты скептически относишься к певице Юреневой Мне не много приходилось её слышать. Однако мне очень понравился её голос и у неё очень хорошая дикция (дикция Вишневской хромает, хотя певица она поразительная). Дикцию Юреневой я оценил, когда слушал в её исполнении произведения, с которыми не был знаком раньше, т. е., которые слушал в первый раз. И я понимал каждое слово. Что касается обета безбрачия и сохранения девственности, то это временное и, пожалуй, к её дарованию не имеет прямого отношения(...)

К этому фрагменту два примечания И. Д. Гликмана: 1. «Я ценил музыкальность и вокальное мастерство Надежды Юреневой, но мне казалось, что Дмитрий Дмитриевич несколько преувеличивает достоинства этой певицы, о чём я писал ему в очередном письме».

2.  «Острота  Дмитрия Дмитриевича вызвана моим шуточным сообщением о том, что Надежда Юренева внезапно отказалась от своего жениха после помолвки, на которой я присутствовал».

 

Не знаю, что писал Исаак Давыдович Шостаковичу;вероятно, как-то пытался его переубедить, но в комментариях как-раз прочитывается его желание переубедить Шостаковича, помешать, может быть, этому сотрудничеству. Его аргументы: «преувеличенные достоинства певицы», (при этом «ценил музыкальность и вокальное мастерство»),  «отказалась от жениха»-очень малоубедительные. Но Шостаковичу серьёзно и твёрдо возражать Гликман всё же не решается. У негоесть какие-то свои претензии к Юреневой, и его комментарии очень похожи на попытку реванша. Это я почувствовал.

 

Я позвонил Надежде Юрьевне. Спросил, знает ли она о книге Гликмана. Читала ли о себе написанное.

- Знаю! Он там обо мне понаписывал! Вот какой же... (последовал синоним слов «нехороший человек»!)

- Он действительно был другом Шостаковича, вы знаете?

- Но не на равных, не на равных...

 

Я предложил Надежде Юрьевне рассказать мне, как же обстояло дело в действительности. Она согласилась, но попросила сейчас (в то время) это нигде не публиковать. Я пообещал и сказал, что, если какая-либо идея публикации возникнет, буду обязательно с ней советоваться. Ну вот сейчас уже нет в живых ни Юреневой, ни Карандашовой, ни Гликмана, ни Вишневской с Ростроповичем. Нет Геннадия Рождественского. Есть только память о них.

 

Н. Ю. Я и Саша Утешев были приглашены к профессору Михаилу Семёновичу Друскину на встречу Нового Года. Были: Арапов со своей женой и дочерью. Друскины. Не помню, была ли  Галя Уствольская? (Конечно, нет! – С. Б.) Был большой стол – всех не вспомнить. А рядом со мной сидел Гликман. Михаил Семёныч говорит: « Надюша! Вы уже поняли, что рядом с Вами сидит мастер подстольной игры?» - Гликман водил у меня по коленке рукой, а я не знала куда деваться и как себя вести. Он же был наш профессор, а я девчонка, аспирантка. Не помню, как я выкрутилась. Было очень неприятно. А потом Арапов сел к роялю, и стал петьчастушки. Руки-крылья, а в частушках мать-перемать! Я не знала, куда от стыда деваться.

С. Б. А почему Гликман написал, что вы сбежали с собственной свадьбы?

Н. Ю. Потому что я не вышла за Сашу замуж. А я и не собиралась выходить. Это была его, Гликмана точка зрения, что я такая легкомысленная.

С. Б. Надежда Юрьевна! Расскажите, пожалуйста, как происходила подготовка к исполнению Блоковского цикла.

Н. Ю.  Галина Вишневская очень была недовольна тем, что мне предстояло исполнить этот цикл в Ленинграде. Она «вставляла мне палки в колёса». Это началось после Пуленка. (Моноопера Фрэнсиса Пуленка «Человеческий голос» - С. Б.). Я ведь спела Пуленка первая, потому что она в очередной раз не приехала на репетицию. В администрации Большого зала сказали: «Раз Вишневской нет, пусть поёт Юренева». Публика пришла на концерт слушать Вишневскую, а пела я. Был бешеный успех. Вишневская устроила скандал Рождественскому: почему пела я? И не дала мне возможности с ним больше работать. Я с Рождественским только раз ещё выступила – и всё. А тут, вдруг, получаю письмо от Шостаковича с предложением спеть цикл на стихи Блока. Так они с Ростроповичем всё-таки приехали в Ленинград и спели раньше, в консерватории в Малом зале.

 

***
 

            2006 год. Я издал сборник стихов. Надписал, и послал Юреневой. Через какое-то время она ответила мне звонком.

- Сеня! Я получила вашу книгу! Ну это же здорово!..

- Надежда Юрьевна! Давайте я вам перезвоню. 

- Да не нужно мне перезванивать! Послушайте, да это же здорово!.. 

- Ну давайте я вам перезвоню. Мне жаль ваших денег!

- Вам жаль моих денег?! Не заботьтесь о моих деньгах!!

Надежда Юрьевна была серьёзно разгневана. Я всегда старался звонить ей сам, помня, какой она всегда была щепетильной в отношении чужих трат. Звонить из России дорого – я это помнил. Вдруг мне кто-то позвонил по второй линии – есть такая услуга в Соединённых Штатах - и я решил, что это удачный повод мне всё-таки Надежде Юрьевне перезвонить.                          

- Надежда Юрьевна! Мне по второй линии звонят. Я вам перезвоню!             

- Изумительный мужик! (Нужно было слышать как это было произнесено!)

 

Когда я перезвонил, энтузиазм был Юреневой утрачен. Было досадно. Я извинился.                                                                                                                                                      

- Ну что ж, я не хотела мешать, раз вам звонят. Я не ожидала... Мне очень понравились ваши стихи.                                        

- А вы прочли стихотворение, вам посвящённое?

- Нет. Я только получила книгу, и сразу стала вам звонить.  

Такой у нас получился последний разговор. И мне укор до конца жизни. Через сколько-то дней позвонила дочь Юреневой Наташа, потрясённая, и сообщила об уходе Надежды Юрьевны. Она ушла во сне 18 октября 2006 года.

Сновидение человека, ушедшего во сне становится реальностью.

            8 января 2019 г., Belmont, California

P. S. Я написал свою статью-мемуар о выдающемся человеке. Перечёл. И крепко задумался. Что именно в Юреневой было выдающегося наряду с потрясающим голосом и большим талантом, (а это несомненно)?! Доброта. Отзывчивость. Неравнодушие. Умение сопереживать невзгодам, бедам и болям других людей. Бескорыстие. Честность. Порядочность. Способность любить...Но это же нормальные человеческие качества, читатель! Почему, помимо благодарности, (мы должны быть благодарны!) они вызывают в нас восхищение? И почему их проявления мы часто именуем ГЕРОИЗМОМ?!